Семечки в нашем квартале продавали на первом этаже одной из четырёхэтажек. Под окнами продавщицы семечек стояла старая железная кровать. Летом на ней располагалась сама хозяйка со своим товаром, а в холодное время года покупатели – маленькие и лёгкие – взбирались на кровать, стучали монеткой в окошко и получали горячий бумажный кулёчек.
Одно из популярных у нас в детсадовском возрасте лакомств было экзотичным до дикости: на ладошку насыпалась маленькая горсточка нечищеных семечек, сверху горсточка слегка присыпалась песочком – тем самым, что под ногами, – а потом всё это опрокидывалось в рот, тщательно пережёвывалось и проглатывалось.
Употребление редкой в ту пору жевательной резинки тоже было очень своеобразным. Время от времени кто-то из детсадовской группы приходил утром в садик со жвачкой – уже находящейся в процессе использования. Особой жадностью у нас в группе никто не страдал, и жвачка перекочёвывала из одного детского рта в другой, иногда сохраняя слабый первоначальный вкус. Знали бы мои родители, неодобрительно относившиеся к жвачкам и никогда их мне не покупавшие, об «угощениях» в детском саду!..
Дядя, живший в Ереване, привозил мне иногда жевательную резинку – красивые яркие бело-оранжевые пакетики, с нежной и ароматной начинкой. Жвачки доставляли прежде всего эстетическое наслаждение – своим видом. Взрослой жевательные резинки я покупала крайне редко, и для меня жвачка – это красивое ароматное чудо, оставшееся далеко в детстве.
В детском саду на обед нам часто давали борщ. Помню, как-то раз в группу зашла повариха и поинтересовалась у нас, совсем ещё маленьких, не жирным ли был в тот день борщ. Не думаю, чтобы кто-то из нас уже осознавал жирность борща, но помню, как в разнобой кричали в ответ «да!» и «нет!»
Как-то перед очередным обедом воспитательница объявила, что суп с лапшой сегодня в честь наступающего Дня Победы. Думаю, это было сказано для стимуляции аппетита, капризного у детей. Однако то ли пиар сильно подействовал, то ли тот суп обладал каким-то особым вкусом, но с того дня я, недолюбливавшая первые блюда, часто просила у мамы суп с лапшой – «как в садике». Лапша по сей день ассоциируется с тонким и нежным вкусом удивительного супа из детства.
Детсадовские полдники обычно оставались у меня нетронутыми. Обаяние киселя так и осталось для меня загадкой, а вот вафли и печенье в мои шестнадцать-семнадцать у нас дома заканчивались быстро: я их сметала. Тогда же получили признание сосиски и молочные продукты, игнорируемые в детстве. Непривередливости запросов способствовал не только подростковый аппетит, но и пустующие прилавки магазинов.
Хлебного магазина у нас в квартале не было, за хлебом приходилось ходить далеко – через проезжую дорогу, мимо утопающих в зелени финских домов и летнего кинотеатра. За хлебом редко ходили в одиночку – шли обычно парами, если не всей ребячьей компанией. Иногда из всех ходоков хлеб покупался только одним. На сдачу с разрешения родителей можно было купить вафельную трубочку, наполовину заполненную кремом, мороженое в соседней пивнушке или кислую пастилу на базаре. Если же на лакомства денег не отпускалось, от скорее сероватого, чем белого, кругляша отламывалась хрустящая корочка – для себя и для сопровождающих друзей. Обкромсанность приносимого мною хлеба вспоминалась родителями годы спустя после отъезда с острова. Хлеб на острове выпекался темноватый, и белые батоны, поедаемые в городе за бабушкиными обедами, меня удивляли: уж очень они напоминали обычные булки.
Хлеб первой половины 90-х запомнился совсем по-другому. Выпекаемый уставшими и мёрзнущими за пределами пекарни людьми, при слабом, неэлектрическом свете, он имел соответствующее качество: зачастую непропечённый или подгоревший, грязный и с мусором внутри. Хлебные очереди по своей протяжённости уступали ненамного только керосиновым.
В самом начале первого класса я побывала в гостях у одной из своих новых знакомых. Мама Арлеты работала поваром в поселковой столовой. На обеденный стол перед нами были поставлены глубокие тарелки, до краёв наполненные горячим – густым армянским овощным соусом. Я была в шоке: съесть такое мне было по силам только в мамином присутствии, под строгим маминым взглядом. Словно в насмешку надо мной, в моей тарелке вдобавок ко всему плавал лавровый листик.
Традиционные обеды, оставляемые мне мамой, зачастую игнорировались. Борщам, супам, голубцам и макаронам находилась прекрасная замена в виде яичницы или шоколадных конфет, или запасов из кладовки на балконе: семечек или орехов, гранатов или айвы, банки сгущёнки или домашней аджики.
Раз в неделю ко мне в определённый день и час приходили три одноклассницы. Они возвращались из филиала музыкальной школы, находившегося недалеко от моего дома. Прежде чем сесть на автобус и уехать в свою часть острова, они наведывали меня. Именно в это время я сама возвращалась домой – после занятий в основном здании музыкальной. В отличие от меня, девчонки между школой и музыкалкой успевали побывать дома, переодеться и пообедать. Пребывание у меня дома было достаточно непринуждённым: все вместе мы носились по квартире, бренчали на пианино, болтали, листали книги и вертелись перед зеркалом. Только в отличие от подруг, я всё ещё была в школьной форме и что-то жевала на ходу – от моего угощения одноклассницы во время этих визитов единодушно отказывались.
Наша школа стояла в окружении финских домов. А дома утопали в зелени фруктовых деревьев. Эти самые фрукты два раза в год были соблазном для школьников, в том числе живших в этой округе. Весной с заборов обчищались алча и абрикосы, а осенью – айва, инжир и гранаты. «Бодать» ходили как мальчики, так и девочки. Только мальчики занимались этим если не в одиночку, то по два-три человека. Компании девочек были более многочисленны, и на забор обычно лезла одна – самая ловкая и отчаянная. Остальные стояли «на стрёме» и подбирали сброшенные на землю фрукты.
Алча и абрикосы обрывались неспелыми – мелкими, зелёными и кислыми. В апреле-мае школьные коридоры и классы были усеяны мелкими белыми косточками. В сентябре мы нередко возвращались домой в рубашках и блузках, заляпанных гранатовым соком.
Бабушка и мама покупали мне иногда стаканчики мелких зелёных алчишек. Я медленно и с удовольствием грызла эту кислятину. Взрослой меня на такие подвиги не хватало, как и на поедание лимона без сахара. Недавно с удивлением узнала, что той же любовью к необработанным лимонам отличается мой племянник.
Запомнились первые появления мороженого – весной, после зимнего перерыва. За мороженым обычно шли после уроков, зная уже от кого-то о начале и месте продажи.
Иногда заходили в кафе – сферическое и прохладное. Мороженое бралось развесным и елось медленно, в чередовании с нескончаемыми разговорами. В кафе держали кошку, она иногда подходила к посетителям. А мы угощали её мороженым, сбрасывая ложечкой на пол.
В городском дворе, где жила моя сестра, мороженое развозили в тележке, обложенным сухим льдом. К купленному мороженому нам давали и по куску льда. Льдом заправлялись скрученные трубочкой листы бумаги – мы «курили».
Натуральной чёрной икры я вдоволь наелась в детстве. На её нынешние эрзацы в супермаркетах – в маленьких баночках, ярких и дорогих, – я смотрю с безразличием.
Браконьерство – промысел осетриной и чёрной икрой – цвело на острове буйным цветом. О рыбной мафии ходили легенды, детективные истории и ужастики… Работавшие без прикрытия смельчаки выходили в море в шторм и часто гибли. Моя подружка лишилась отца в годовалом возрасте – он не вернулся с моря…
Запах свежей выпечки, пекущейся сдобы до сих пор у меня прочно ассоциируется с детством и поездками к бабушке. Дома мы по сей день печём намного реже. Наполеон, ореховые рулеты и гата, яблочный пирог пеклись регулярно и хранились в большой зелёной кастрюле, стоявшей на табурете в углу кухни. Едва войдя в дом, я бежала проверять кастрюлю: наполнена ли она и чем. На мой день рожденья традиционно пеклись и покрывались безе два пирога – вишнёвый и абрикосовый.
А ещё была газированная вода со сладким сиропом… Её продавали в водяных салонах Баку. Самая вкусная продавалась напротив дома моей бабушки – рядом с кинотеатром «Шафаг». Взяв в руки стеклянный стакан, я торопилась – успеть выпить пену мне казалось намного заманчивей, чем сам напиток. Покупать воду сюда приходили с посудой, для употребления дома.
В 1989 я смотрела с балкона на движущуюся митингующую толпу. Стеклянные двери водяной поспешно закрывались: её работницами были две пожилые красивые армянки. А в январе 1990 сюда – рядом с водяной и «Шафагом», радостями моего детства, – свозили с разных концов обезумевшего города армян: стариков и больных, раненых и избитых. Людей выгружали на асфальт. В здание кинотеатра их заносили здоровые мужчины – тоже армяне. Среди них был мой отец со своим двоюродным братом: ради их же блага они были схвачены на улице ментами и отправлены к «Шафагу». Моей бабушке, напуганной отсутствием сына и племянника, папа позвонил из автомата. Высокий бесшабашный Саша, всё моё детство гонявший голубей, вместе с другими соседями просил мою бабушку собираться и уходить, уезжать из города. На впавшую в шок бабушку подействовал последний Сашин довод – он встал на колени. Бабушка согласилась и спустилась в кинотеатр. Впереди был паром, Красноводск, конец кошмару и начало новых проблем.

… Очень медленно и постепенно я открывала для себя увлекательность кулинарных книг, передач, готовки и выпечки, хождения на рынок и по магазинам. Удивляясь, я узнавала, что еда – это не только повседневность и удовольствие, но и история, искусство и наука, память и горечь. Недоумение, возникающее под натиском информации о вредности продуктов, – а что же тогда есть? – интерес к здоровому образу жизни и питанию у меня достаточно мирно уживаются с увлечённостью рынками и супермаркетами, яркостью упаковок и консервных банок. И ещё мне захотелось немного рассказать о себе, о своей жизни – той её части, что проходила рядом с едой.